Ольга СЕДАКОВА
ХЭДДИ ЛУК
"В начале жизни школу помню я..."
Это имя и так мало похоже на настоящее, и никого нет, кто приходился бы кем-нибудь Хэдди Лук. А Вы, Хэдди, простите меня, если Вы еще живы, и я Вас тревожу. Их-то дело такое, что от него не оторвешь. А наши дела, как карточный домик, и падают, чуть кто-нибудь вспомнит про нас, и может, Вы в своей Калифорнии подумаете: Да, на нынешний день придется махнуть рукой. Что-то в нем сломалось.
- Вы, Хэдди, всегда в этом разбирались, Вы так музыкальны. Ничего, все поправится, я скоро снова забуду Вас, и Вы займетесь своими делами в Калифорнии.
Других страшно вспомнить, Но Хэдди, Хэдди достойна лучших на свете поминок: ветра на карусели и золотых стихов Гафиза:
Иосиф потерянный снова придет в Ханаан, не горюй.
В Египте они думают, что главное происходит с ними, а там-то, там... О, ты не вернешься, душа моя, о Хэдди Лук! Just look, Хэдди, at my hands! У меня в руках оранжевый трос. Вы помните, Хэдди, как Вы жили в нашем Египте домработницей. Хотя, конечно, вспоминать не Ваше дело, Ваше - все забыть сразу же, как никто не умеет. Конечно, не Вы одна. Вот этот трос мне продали на лестнице за тридцать копеек: "Трос покойного Хемингуэя, не горит и не тонет, длина 10 метров, виден в темноте". Скучно жить в Египте, правда? Хочется продать кому-нибудь трос, испечь шарлотку.
Случайность - Ваше имя, равнодушная благожелательность, Болшево с акцентом, книга на поляне под дождем. Существованья ткань сквозная, видный в темноте трос, водонос дырявый, животных пузырь надутый, к небу летящий голубь. Что еще было там, так похоже на Вас? "Ничего из сих не предпринимал Кома брат Диогенов" - my dear, ничего. Главное - не предпринимать. Первым, вторым, третьим быть не нужно. Раздели всех на три, - говорила Хэдди - и иди во второй трети - и там-то, в середине, там-то и случается музыка, там проходит рябь никому не нужных событий. Так говорили Вы, так и должна была говорить случайность. Там, среди первых-вторых-третьих, она тянет какие-то жребии, вертит какие-то колеса с завязанными глазами. А у нас она улыбается, достает из чемодана медный таз и мандолину, и поет песню на английском языке.
Если жизнь есть тень, то скажите мне, что тени сновидение? Тени сновидение - Хэдди Лук, вдова трех фабрикантов, московская домработница и моя учительница, спит на коврике после короткого запоя.
Снилось мне, Хэдди, что из Калифорнии приехал поэт Бродский покататься на трамвае, а меня послали в Париж. В Париже повсюду деревья в снегу и ночь, и видно далеко вокруг. Видно, как в Киеве стоит столп-воронка, и воздухе написано: "жизненный опыт". Стоит она против Софии, винтовая лестница притяжения, воздушный эскалатор. В городе воскресение, все гуляют с детьми, дети несут аккордеоны и скрипки в футлярах, а другие скрипки и аккордеоны играют в воздухе. Все входят в столп-воронку, и делаются невидимыми, и нет слов, как это печально. Одним шагом и одной ступней достигаешь ты вечности, но смотри, чтобы верно ты стал.
Хэдди встала с коврика и быстро пришла в себя. Первым, вторым, третьим к лицу безумие, а все случайное, иностранное, все самое чужое на свете, все извиняющееся за то, что еще не кончилось, не вернулось в свой Ханаан, как снег в сентябре, - одним словом, все, что случается в середине - респектабельно и разумно. Хэдди, румяная, седая и кареглазая, между шарлотками и запоями одетая, как ученая дама. Нужно признаться, что ее белоснежная и разумная блузка ровно настолько шелковая, насколько это видно. Дальше виден темный жилет. Но только безумец и нувориш скажет, что нужно больше или меньше шелка. Не для себя же мы одеваемся, не для себя же мы румяны и кареглазы - это для Египта. И если Хэдди своей комбинированной блузкой пускает ему пыль в глаза, то потому, что хорошо в них нагляделась, и эта пыль - первое оптическое изобретение Египта, иначе он не видит, он подслеповат и патриотичен, он не изучает чужих языков и не может разгадать собственных сновидений.
В нашем деле тоже нужна система, - говорила Хэдди. - Чувство меры и common sense есть основа нашей жизни, есть ее канва для вышивания, есть ее артезианский колодец внутрь.
И тот, кто сделает низкие выводы из комбинированной блузки, изо всего, что у Хэдди is not to be seen - бесконечно ошибется. "Последние" так же ненавистны Хэдди, как "первый-второй-третий". Это они носят воротнички на голое тело, они пьют жидкий чай и плохой кофе, это они откладывают на черный день - и черный день всегда с ними, в первый же момент, как на него откладывают. Это они "отчужденные", они, кто различает "пока" и "потом". Вот где тьма египетская, египетский Египет, никого в Египте не видящий. И как они рыдают, если кто-нибудь их бросит в их вечном "пока", в их черном дне, в их безобразии и тоске. Они отчужденные, а Хэдди просто чужая. И Хэддин шелк пришит к чистейшему полотну, Хэддин кофе золотит своим духом наш хмурый день, роет душистые пещеры Бразилии в скучной мебели, и в чемодане у Хэдди мандолина, медный таз и вышивальные принадлежности.
Хэдди не любит тоску и безумие, вот музыка - это для нее подходит. Особенно нам нравится соната для мандолины Бетховена, конечно, в ней есть что-то от первых, вторых, третьих, но если уметь исполнять, это пройдет. Они много о себе воображают - "Дионис, выжимающий гроздь для людей", ревматические боли души, Смерть Изольды, Квартет на конец света! - на струнах и клавишах, на гуслях и псалтыри, на вечной своей мандолине играет Хэдди Лук. Голубка дряхлая, случайность в середине. Выше и ниже музыка молчит. В Ханаане арфы повесили на ветки, там плачут по другу фараонову, удачливому разгадчику снов.
И как же Хэдди, как же не разгадать? Конечно, раз на раз не приходится, но выбор не велик: о чем говорит сонник? О болезни и женитьбе, о голоде и братстве, - о тебе, Хэдди. Жизнь есть лист стеклянный весьма тонкий, яблоко золотое внутрь гнилости исполненное, Калифорния, Венеция, Хорошевское шоссе, жизнь есть река в алмаз впадающая, семья полковника, чаепитие у мандарина, жадное прощание, вишневая шаль, сонатина для мандолины.
Что бы я делала без Вас, Хэдди? Я не знала ни одного иностранного слова, и какие сны мне снились, какие сны. Без разумного отгадчика можно было решить, что нужно спасать какие-то города от сфинксов, выводить узников из темниц, выходить навстречу белокурому всаднику с копьем на красном коне. Издалека его глаза кажутся темными, но вблизи они - как небо перед дождем. Хэдди, какие видения выстраивала, лепила и барабанила на фортепьяно моя захолустная жизнь. Но ты гостья, ты гостья из середины, из столицы, ты лучше их подскажешь мне, что с ними делать.
Нужно спасать одно, - сказала Хэдди, - здравый смысл и чувство меры. Это оно, чувство меры, похоже на те чудесные глаза, на твой любимый топаз из Индии, совершенно темный и совершенно прозрачный. Нужно подтянуть ослабевшие струны Ананки, а играть буду я. Мир есть Египет, и нет греха хуже гордыни. Первым-вторым-третьим видно что-то впереди, а ты гляди только, что впереди идут и сзади идут, и если ты остановишься, музыка кончится.
В Калифорнии есть, конечно, театр абсурда. Но никому я не поверю, Хэдди, что жизнь есть театр. Жизнь, - Вы говорили, - есть бесконечно Искреннее. В Уругвае, в Эстонии, где я была замужем, и куда я от вас уеду, тем более. Искреннее - но не о себе. Нет, я вижу тебя не своими глазами, а вечным желанием жизни, упованьем ее и терпеньем и пеньем ее о другом - о, всегда о другом...
Хэдди, какая печаль, какая тьма египетская стоит у нас. Я пью твой черный кофе, он пахнет, как будто кругом мороз, и я думаю, что только ты полюбила бы оранжевый трос покойного Хемингуэя. Ты подняла бы на нем какой-нибудь вымпел, в честь начала дачного сезона, или мы сделали бы качели и ничего не предпринимали. Мы просто спали бы до вечера, а качели качались. А другие! - я никогда не узнаю, что они хотят со мной сделать, а они всегда чего-то хотят, и еще иногда жалеют меня, Хэдди!
Я довольна своей жизнью, - говорила Хэдди, - я с ней согласна. - Если бы она лучше знала наш язык, она осмелилась бы сказать: "я ей согласна, согласна". Как она, я иногда, как она, я кажусь им их домработницей, и они думают, что главное происходит с ними, и выгоняют меня.
И вот что, - сказала Хэдди, не знаю, на каком языке, - неправильно делают первые-вторые-третьи, они ошибаются вот в чем: они думают, что все разгадывается одним словом. Знаешь, какое слово ответил царь фиванский этому сфинксу? Не все разгадывается перечислением. В Египте гораздо лучше, чем в колодце. - Вот патриотизма Хэдди не воспитывала, из-за этого ее и выгнали. Она воспитывала патриотизм к Калифорнии, где лежит и ждет ее дочь-калека сорока лет, и куда Хэдди не вернется.
Ты не будешь счастлива, - обещала мне Хэдди. - Тебе хочется, чтобы я к ней вернулась, чтобы убрала дом скорби расцветшими розами. Есть у вас привычка жалеть тех, кого не для того такими сделали, чтобы их жалели. Удивление и почтительность - вот для чего они такие, и мы их такими видим. И не подходим близко.
Не подходи близко к несчастным и тяжелобольным, - говорила Хэдди. - Дело даже не в том, что тебе нечего им дать. У них нет системы, нет чувства меры, они совершенно не музыкальны. Вот моя мандолина, себя не жалко, а ее жалко, - что они там такое придумали, чтобы ее устыдить и заставить молчать - ее, согласную на все! Несчастье и уродство поневоле делают первыми-вторыми-третьими - теми, кто разгадывает любую загадку одним словом: "Я". - А мы, Хэдди, мы никто и не будем несчастны, мы только большой список перечислений друг о друге, друг другу чужие, как сама себе чужая середина в египетском платье, - Хэдди, одежда единственная, разумно придуманная, рябчика пыльное чучело, проклюнутая скорлупа, вавилонское сновидение, тьмы египетской просияние, вечерняя скука, юности надежда, зимняя дорога, роза на снегу, сновидение сновидений с помощью Божией, благочестивая Хэдди Лук, изящнейшее дело.
|
|
