Руслан НАДРЕЕВ
(1964-1992)
* * *
Томас Вулф - "нежно любим", но - другие формы теперь, другие самолеты, другие скорости. Там, где Вульф медленно и тяжеловесно выруливает на взлет в продолжении трехсот сладких страниц, мне уже на третьей - незачем держаться асфальта всем ринувшимся в небо: взгляните! взгляните на Дом свой и на великий плетень свой - взгляните перед тем, как оторваться. Прахом великого Цезаря заделают брешь и в этой стене - и нет обратной дороги - и ты не вернешься, но нужно хорошо помнить каждое движение тех, кто навстречу неудаче расправлял тяжеленные крылья, кто брался за невозможное, кто был слеп, как стрела. Ведь я знаю - во всем, что будет со мной - Вулф на моей стороне, но сегодня и здесь - никто не летал свободнее Боба. Он делал жест раскрывающегося кулака, он сидел в позе лотоса на красном холме, и он начал движение - "в сторону весны". У нас общие тотемы и табу, мы работаем в одной мифологии - и я счастлив повторять - "как делают те, кто влюблен".
Я не боюсь этих метров до взлета, - можно, например, выписать станс Прекрасного Иосифа, можно просто описать, что видишь за окном, или вспомнить, как шел в первый класс - по трамвайной линии, и мама кричала из окна и потом бежала, задыхаясь - спасать, а трамвай тихонько ехал сзади и улыбался, шепча: "Вам - взлет". Все, кто чуют размах крыла, уже делают свои попытки - нагрузить мой легкий самолет капустой, или снабдить волчьими зубами, или - упрятать в овечью шкуру. Со своего малометражного балкона на тринадцатом этаже я отталкиваюсь пяткой - надо только весить, весить поменьше. От протянутых крыльев, от винта - всех "сексуальных бомб", все попсовые бомбы. "Надо только верить, верить горячо, ...только верить, верить горячо, только верить", - убавьте звук на двенадцатом, эй!
* * *
Январь начался ударами Курантов, январь начался в Москве, а до января было Поволжье с его площадями; Поволжье, которое всегда с тобой, Поволжье, которого не вернуть. Проянварская жизнь, - кто ее помнит? Подсолнух контролирует солнце, когда створки его семечек открывают миру бабушек с вязаньем и мальчиков с крыльями. Подсолнух растет в Самаре. Когда-нибудь в раннем детстве львун еще оторвет подсолнуху наглую голову - вместе с короной, но пока - Володя поглаживает бороду, покачивает головой, подумывает о том, как подсолнух был семечкой и упал на черную землю Поволжья из рук Володи-львуна. Будущий подсолнух не хотел "быть, как все" - не хотел быть изжаренным и съеденным. Но - пройдут годы - и выпущенная бородатым Володей семечка прорастет в львунское детство - и сорванная детской рукой голова монарха будет растаскана на корм ПТУшникам, будет раздавлена в рядах кинотеатра "Серп и Молот". Пусть даже львунский подсолнух даст не сто, а тысячу, тьму полноценных семян - не упадут ли они на асфальт - пусть даже столичный асфальт, пусть даже асфальт Вавилона?
Кто-то похожий на нас был всегда, когда нам не нужно было - быть. И кто-то похожий надеялся, что упавшая семечка разорвет асфальтовый панцирь. И кто-то наезжал на искривленный росток - катком.
Проянварь - это время, когда меня бетонировали. Проянварь - это вся земля, куда не вписывались похожие на нас. Пусть бабочка вырвется из зовущей ее одинокой свечи, пусть вредность ее породит загубленную грушу. Пусть грушевое дерево растет тут здесь где! Пусть вспоминает обо всем этом бедный бородатый Володя, когда я вынырну его из своего детского забытья.
* * *
Каждый год сотрясает память, каждый год требует отмщения, каждый год падает, обезглавленный, в полночь; и как безумец, как ночь, как герань - сотрясает память, безумную ночную память - герань как.
Это полночь расходится в разные стороны. Это па-года встает на пуанты и быстрой ножкой - ножку с копытцем - бьет, это мои бездомные месяцы стекают по орнаменту ее крыльев. Ибо - сколько же раз суждено мне меняться? - двенадцать. Двенадцать - и еще один раз. Но этот, последний - за-годя, потому что не живется воде в облаках и многие ищут ее, потому что погода не прощает предательств и в книге ее - на одной строке: дом твой; сад твой, путь твой. А без полосатых столбов лет своих - куда же ты двинешься, а без детского своего леса - куда денешься? Взлетает мой огненный дом и тень моя рожки да ножки не прячет, но тень моя сочные арбузные ягоды скрывает; скрывает - до времени, до года, когда двенадцатью крыльями взмахнет моя пагода, - и в вишенье, в орешенье ворвется моя груша - для летящих загодя, для садовников и режиссеров, для ищущих своего часа, который на циферблате ведь не помещается, знаешь?
Годы, ягоды, выгоды - эта сумасшедшая рать, все эти самоубийцы, - они в такую погоду гибнут, погибают, как мухи - как безутешные осенние мухи, бьющиеся глазами о стекла окон. Рябина красная, тоненькая и жалкая, как знамя отступающей армии, склоняется к уже сырой земле - это снисходительно похлопывает ее победитель - Дождьветер. Бдительно: годы, ягоды, выгоды.
* * *
Две летящие навстречу стрелы любят друг друга.
Осенняя "пора": на берегу осеннего неба встает Командор-Гамлет. "Неладно что-то в Датском королевстве" - зло и гулко - Смешалось что-то в несчастной по-своему семье - и ты хочешь быть вежливым, только... только из-за духов плохо слышишь осенний букет: прелые листья - пары бензина; это лето ушло, и с опущенных ветвей - непрерывно, на ветер, - стыд и надежда. Это память уходит о лете. Осенью нам воздается за грехи, осенью идет инвентаризация воздушных замков и мобилизация цыплят. Недвижный кто-то, черный кто-то цыплят считает и грозит алебастровым перстом: "Пора смириться, сёр".
= Глазун выходит на тропу войны =
Глазун маленьким хвостиком сталкивает ваше золотое яичко.
Глазун тремя очами сочувствует потерпевшим.
Глазун всклокоченной головой печется о недобитых.
Две стрелы: больно. Как болит воронка после дерева, как ноют, слезятся отблесками ночные окна, как ветви без листьев - ветер - по глазам - хлещут, как простая капля, оставшись одна, становится слезой, - как хрустит, впиваясь в сердечную мышцу, ребро мое.
* * *
Как... как что?
Как ожидание у дверей зубного врача. Призывное дреньканье инструментов в кабинете - железо по стеклу, вымученная веселость и судорожно сплетенные пальцы той, кого лишь взглядом провожаешь до двери - праздник прощания с чем-то болезненным, но чертовски привычным и близким.
- И если говорю тебе, что не чувствую отклика на свои выступления, а на следующий концерт получаю цветы - могу ли поверить тебе? И если упоминаю о трудностях сегодня, а назавтра ты пытаешься помочь - могу ли разрешить? И если после всех дней и ночей, проведенных вместе, ты не слышишь слов моих, обращенных к тебе - понимаю ли тебя сама?
Как движение в тоннеле метро. Наверху, на снегу, на проспекте - все очевидно, однозначно: были вместе, смотрели друг другу в глаза; и вот он уходит, - она прижимает к груди сумочку, смотрит ему в спину. Невольные свидетели сочувствуют или ухмыляются. А когда чуточку шевелишь губами под стук и скрежет, - никто не знает, о чем; а когда, сквозь свое отражение, вглядываешься в скользящую темноту, - то, даже встав рядом и, дыша в шею, никто не увидит того, кого так отчетливо видишь и чувствуешь - рядом.
- Я люблю этот город, этот район, эту тюрьму: Таганка. Из метро - как из бомбоубежища - и каждый раз обманываешься ложным куполом с нарисованным рассветом - это еще не выход, это еще не утро. Вверх по эскалатору движемся ли мы, стоя рядом друг с другом? Ты пишешь красивые песни, я делаю большие деньги - почему ты говоришь, что мы очень похожи? Лента никогда не изменит своей скорости. Раз обманутые мы уже не пойдем вверх по ступеням. Как поверить мне, если станешь говорить о небесном? И вот: фонари - вехи движения, которого нет. И происходит все то, что разрешили, но разрешили все то, что невозможно.
* * *
А когда ветер уже играет на деревьях особенно лихие мотивчики, когда капли дождя уже летят из скучного неба, но никто еще не видит их, не чувствует - то кашель грома скажет только тебе: "Да будет".
И когда в конце августа все говорят о звездах и о кометах, а небо чисто, и обещают все то же, а зонты спят, свернувшись, и арбузы с дынями катятся по улицам города - ты знай, что притаилась непогода, где готовится сумбурное слезное представление о доблестях и славе кашлявшего.
Разве можно предсказать дождь? - спрашивают они тебя. Разве важно, что будет завтра за окном? - спрашивают они. Разве не спрячется каждый в собственную берлогу? - спрашивают.
И где прошлогодний снег? И где прогнозы спутника на прошлую осень? И разве не обречен каждый непогоде собственного мозга?
А ты все молчишь, Кассандра.
А ты все слушаешь.
А ты видишь ли ясно?
Ты ведь помнишь, как вздувался пузырями асфальт; ты же видела, как в помойной машине зеленела афинская пальма, и кокосовый орех упадал на колени шоферу; ты же слышала шепот раствора на стройках эпохи; ты знаешь, что сам по себе твой взгляд утонет в сугробах и запутается в антеннах, а на месте утренней звезды вдохновенья окажется прожектор строительного крана... Это тяжесть пустоты, это тщетность объяснений, это поиски Годо - в себе-снежинке; в снегу.
* * *
Типа биографии: Рус Татаринов (псевдоним; - имени, имения, именин - не было; предыдущий псевдоним - Р. Корнилов) видный несоветский прозаик, выдающийся мастер в жанре жестов, листьев, кадров - родился в 1964 г. в г. Самара. Появление на свет в несуществующем городе наложило отпечаток неизгладимый на всю жизнь и творчество художника. Будучи экономистом-экологом по образованию, с 1983 г. проживая и работая в Москве, Рутатаринов не имеет ни малейшего отношения ни к политэкономике, ни к пустому звуку, в котором так много для нас слилось и так много отозвалось. Приезжая в 80-х гг. ХХ века по личным делам в провинциальный городок Куйбышев, Рутарин ведет активную агитацию за отмену крепостного права, лимита и таможенного досмотра, за официальное признание прав человека на лирическое отступление, наступление и кефирование. Отвечая на анкету ООН 2000-го года Рутарин писал:
"стиль жизни" - татарин
"символ веры" - мы придем
"характер" - китежанин
На вопрос о вероисповедании и этике - развернуто:
Татаринов живет в собственном храме.
Татаринов завязал меч как галстук.
Татаринов доделывает тайную доктрину.
Татаринов зря рта не открывает.
Татаринов собирает ополчение: рыбы и птицы, жесты и кадры.
Татаринов со временем уйдет от мира: миру - мир, времени - временное, Татаринову - Татариново.
Татаринов вступил в чужую воду, как рыба.
Татаринов выйдет из чужой воды, как птица.
|
|
